- Убирайся!

Ну, вот снова-здорово. Очень мило, когда тебя встречают именно так. Ладно, нам не привыкать, это слово он произносит куда чаще, чем любое другое. Я уже научился воспринимать его как приветствие.

- Я привез книги. Гермиона отобрала то, что тебе может понадобиться. Посмотри, пожалуйста.

- Пошел ты на ***, со своими *** книгами, *** ***!

С каким наслаждением он произносит самые грязные ругательства. Сегодня ещё очень скромно, он умеет и покруче. Самое главное не сорваться, не начать кричать в ответ, потому что я тогда уже не смогу остановиться и пойду до конца. Пару раз он сумел меня спровоцировать, я даже вспоминать об этом не хочу. После одного особенно смачного эпизода Невилл не пускал меня к нему почти месяц. Я точно знаю, что бедняга сейчас в соседней комнате напряжённо прислушивается к тому, что происходит здесь. При малейшем намёке на угрозу с моей стороны, Лонгботтом ворвётся сюда и спустит меня с лестницы.

Потом он, конечно, будет извиняться, бесконечно тянуть свое "Понимаешь…". Да всё я понимаю, всё! Вся эта бодяга "мы-все-его-любим-но-ему-сейчас-так-тяжело", которой меня регулярно перед каждым визитом накачивают МакГонагалл и Дамблдор, не производит на меня никакого впечатления. Я-то его нисколько не люблю, и никогда не любил, для меня он просто безнадёжно больной придурок и всё. Его не любить надо, а придушить, чтоб не мучился и других не мучил.

В тот раз почти дошло до дела, я избил его до полусмерти. Вот столько мне не хватило, чтобы его убить. Кто бы поверил, что я могу такое сотворить, я, который, по общему мнению, мухи не обидит? Вся беда в том, что тот, кто сидит сейчас напротив меня, на разорённой, смятой постели, отнюдь не муха. Он всегда обладал способностью доводить меня до бешенства. Особый дар, талант, мать его, врождённый. Некоторые могут молниеносно считать в уме, другие бесподобно делают минет, а он умеет выводить меня из себя. Ладно, не будем о грустном.

- Как ты себя чувствуешь? Головные боли прошли?

Ух, как мы сверкаем глазками, это хорошо, сейчас ты почти прежний. Какая фраза! Нет, цитировать не буду. И даже не потому, что там нецензурно всё, кроме знаков препинания, а потому, что погибнет главная изюминка. Исчезнут страстные придыхания, пропадёт изгиб нежных губ, с которых на меня льётся этот поток грязи. О, он хорошо знает, что у меня горло перехватывает от ярости, когда он говорит такие вещи. Но сейчас уже не так сильно, как в начале, наверное, это вырабатывается иммунитет. Это он тоже знает. Точно, знает, поэтому от ругательств переходит к оскорблениям, это не приедается, во всяком случае, не в его исполнении. Достаётся всем, мне самому, моим родным, учителям, друзьям, никто не забыт и ничто не забыто. Я терпеливо жду, когда он иссякнет.

Доставим ему маленькое удовольствие, сожмём покрепче зубы, бросим на него гневный взгляд. Надо постараться, а то этот Станиславский, заорет "Не верю" и придумает для меня ещё какую-нибудь пытку. А тогда нет никакой гарантии, что я выдержу. Собственно, играть особенно не приходится, оскорблять он умеет. Что умеет, то умеет. Ничего, это можно терпеть, в конце концов, это продолжается уже почти год, он изобретателен, но не настолько, чтобы не начать повторяться. А при повторениях это ранит уже не так сильно.

Смотрит на меня с ненавистью. Ах, как же он меня ненавидит, за всё хорошее, а в особенности за то, что он сейчас тут.

Он, наконец, замолкает, не потому, что ему больше нечего сказать, а потому, что говорить тяжело. Уж очень слаб, жертва вампира какая-то, руки трогательно тоненькие, скулы туго обтянуты кожей, губы искусаны. Очень мне не нравится этот лихорадочный румянец на щеках, надо будет с Невом поговорить. Я, конечно, не Снейп и не Помфри, но ясно даже и ежу, что это что-то нездоровое. Так, отвлёкся, а вот отвлекаться нельзя.

Сидит, смотрит на меня с миной одновременно хитрой и разочарованной. Так бывает? У него и не такое бывает. Догадался, что я притворяюсь, что на самом деле его выпады меня почти перестали задевать. К сожалению, у него есть ещё один способ довести меня до нужной ему кондиции. Именно так он довёл меня в тот раз, о котором я не люблю вспоминать. Хотя какой из визитов сюда я вспоминаю с удовольствием? Но тот был особенный. Сейчас правда ничего не выйдет. Невилл. Невилл в соседней комнате.

Но сладкий наш, тем не менее, делает всё от него зависящее. Он медленно, очень медленно откидывается на подушки, то есть не совсем откидывается, просто опирается на локти позади себя. Халат натягивается на груди, треугольник нежной кожи в вырезе становится шире. Так, один взгляд на меня - убедиться, что удалось привлечь моё внимание. А то нет, конечно, удалось. Самодовольная улыбка. Затем голова запрокидывается, язык скользит по бледным губам. Ублюдок, он отлично знает, как это на меня действует. Ну, как действует? Встаёт у меня, вот какое дело, как сказал бы Хагрид. Да, уж Хагрид нашёл бы, что сказать в такой ситуации.

Ага, а нам уже демонстрируют второй акт, правая рука неторопливо развязывает пояс халата. Белья под халатом нет. Это надо понимать так, что он заранее подготовился к стриптизу. Знал, что до этого дойдёт, ну или, по крайней мере, предполагал. В тот раз это было импровизацией, в тот раз трусы на нём, по крайней мере, были. Ну, некоторое время были, пока я их в клочья не разорвал.

Хорош, ничего не скажешь, очень хорош, даже сейчас. Абсолютный крышеснос, это мне его так охарактеризовал один из его клиентов. О, я тогда о нём такого наслушался, такого! Я ведь чуть не месяц ходил по самым мерзким притонам, пока его разыскал. А когда нашёл, первая мысль была, а зачем собственно искал? Он же совершенно счастлив. С какой стати я буду его этого лишать? Ему же теперь очередная доза и папа, и мама, и дом родной. А что он ради этой дозы под кого только не ложился, так какая разница? Он же когда под кайфом, ему всё равно под кого, хоть под асфальтовый каток.

Господи, и как я всё не бросил? Не бросил, наверное, только потому, что Гарри обещал, слово, данное Гарри, меня и держало. Иначе он бы сам занялся поисками, а вот этого я ему позволить не мог. Потому, что если бы он нашёл его, а он бы нашёл, такого зрелища его душа не выдержала бы. Мне легче, я себя виноватым перед этим моральным уродом не чувствую. Он сам сделал выбор, он знал, чём дело кончится.

Он ведь герой, поразивший весь колдовской мир своим самопожертвованием. Ага, именно, вот этот придурок, который лежит сейчас передо мной, в чём мать родила, и с похотливой улыбочкой гладит себя. Обеими руками теребит соски, приглашая проверить, как они твердеют. Опять облизывает губы. Интересно, если бы сейчас на моем месте Поттер сидел, наш красавчик и перед ним бы ту же незатейливую пьеску на тему "Я доступная девочка" разыгрывал или нет?

Наверное, нет, насколько я помню по школе, у него к каждому свой подход был. Потом его за это клиенты особенно любили - к каждому свой подход. Вздумай он на этом зарабатывать, большие бабки мог бы срубить, только ему ничего кроме дури нужно не было. А может, не в наркоте дело, и не так уж и безразлично ему было, с кем спать. Потому, что выбирал он всегда самых что ни на есть мерзких типов. И чтоб непременно какой-нибудь задвиг был. Что они с ним творили, это же страшно вспомнить!

Но, наверное, даже на этом фоне я выделялся. Наверное, даже среди этих гнусных рож я был для него вне конкуренции. Так что он мне почти обрадовался. Узнал он меня сразу, хоть и под кайфом был. А вот я узнал его с большим трудом, он же размалёван был как шлюха. Хотя почему, собственно, "как"? Смотрелся он вполне однозначно. Особенно меня впечатлили штаны эти его кожаные, с разрезами на самых неожиданных местах. Что ж, не могу не признать, очень завлекательно. Кожаная же жилетка, распахнутая на груди, демонстрировала такой комплект пирсинга, какого на троих бы хватило. Это сейчас Лонгботтом с него все поснимал. А вот татуировку на левой ягодице так просто не снимешь.

Ну, конечно, моё внимание к его украшению не осталось незамеченным. Ухмыляется, сволочь. Но молчит, как и я помнит о Лонгботтоме в соседней комнате. Одно слово, и развлекуха кончится. А вот в том притоне он не молчал. Прямо подошёл ко мне положил мне свою узкую, красивую руку на ширинку и предложил, улыбаясь такой знакомой издевательской улыбкой: "Обслужить тебя дорогой? Не дорого возьму - пять фунтов, и я твой". Пять фунтов? И правда, не дорого. Спасибо нашему красавчику, расценки таких заведений я теперь знал, пять фунтов - это самая нижняя планка. Пять фунтов за такую куколку?

Я сидел, смотрел на него, на его руку, которую он шустро запустил мне в штаны и думал, как же мне его из этого борделя забрать. Своей волей он никуда бы не поехал, это я понял сразу. Я, конечно, легко бы его скрутил, едва ли он был способен мне всерьёз сопротивляться. Но мог подняться шум, мне бы почти наверняка помешали. Такие сладкие мальчики - это капитал, а капитал так просто не отдают.

Поэтому я сделал по-другому. Только не надо думать, что я этим горжусь! Я не люблю об этом вспоминать. Но все равно вспоминаю, мне иногда это даже снится.

- О'кей, - сказал я ему, - пять фунтов.

Он схватил протянутую купюру, и в глазах у него впервые появилось что-то живое, жалкое такое, затравленное, но живое.

- Мне нужно… - он комкал деньги, горячо глядя на меня из-под своих накладных ресниц.

- О'кей,- повторил я, - у тебя десять минут.

Он метнулся куда-то, а я продолжал сидеть у стойки. Я не боялся, что он сбежит. Хотя если бы он это сделал, мне пришлось бы, наверное, потратить ещё месяц, чтобы снова его разыскать. Но я уже понял, что никуда он от меня не денется, что я ему нужен. Бог знает зачем, но нужен. Я знал, что он вернётся, он и вернулся. Вернулся и остановился рядом со мной, выжидательно глядя. Я неторопливо сполз с табурета, он пошёл впереди, я за ним. Он шёл и не оглядывался, он был так же уверен, что я пойду за ним, как я в том, что он вернётся. Он тоже знал, что я никуда от него не денусь.

Он завёл меня в какую-то подсобку, груды хлама, единственная тусклая лампочка под потолком. Я ничего не разглядел толком, во-первых, темно было, а во-вторых, я смотрел главным образом на него. Несколько секунд он стоял, потом нерешительно спросил:

- Можно я сначала?..

- О'кей, - в третий раз уже эта дурацкая присказка, вот привязалось-то! - Валяй, я хочу, чтобы ты тоже получил удовольствие.

Он поспешно начал шуршать полиэтиленовой упаковкой, звякнул стеклянным пузырьком. Потом он вновь поднял на меня глаза, в них опять было то же хитрое, провоцирующее выражение.

- А ты не?.. Шприц чистый. Новый.

Он продемонстрировал мне разорванную упаковку. Я так и не понял, он всем своим клиентам это предлагал или придумал именно для меня, из специального меню, так сказать. Но мне было все равно. Я просто закатал рукав свитера, казавшегося в тусклом свете почти черным, и протянул ему руку.

Он делал это почти профессионально, я и боли-то не почувствовал, если не считать тупого давления жгута. Было не больно, а скорее тоскливо видеть, как наполняется моей кровью шприц. Он ловко выдернул иглу, опять глянул на меня с улыбкой, но теперь эта улыбка предназначалась в равной степени и мне, и той гадости, которую он разводил в маленьком стеклянном пузырьке моей кровью, моей чёрной кровью.

Блаженное выражение появилось на его лице сразу, как только он воткнул иглу в себе в вену. Я, конечно, не слишком разбираюсь в маггловских наркотиках, но, по-моему, они так быстро подействовать не могли. Свой кайф он ловил от чего-то ещё, героин это так, побочный фактор.

Когда он отшвырнул шприц и жгут и шагнул ко мне, я даже не пошевелился. Почему я ему это позволил? Ведь сначала я не собирался заходить так далеко? Понятия не имею. Я безучастно смотрел, как он опускается на колени на грязный заплёванный пол. Как кладёт руки мне на бёдра, улыбается, подняв глаза, цветом напоминающие зимний рассвет. Как тянется к моему паху.

Я даже не пытался его остановить, когда его рот сомкнулся вокруг моего члена. Я только смотрел на этот розовый рот-цветок, на блестящую полоску слюны, протянувшуюся по подбородку, на издевательскую улыбку, исчезнувшую с губ, но оставшуюся в глазах. А потом он взялся за меня всерьёз. Я кричал, я обломал все ногти, цепляясь за стену, к которой он прижал мои бёдра. Уже не помню, как я рассёк лоб, наверное, ударился обо что-то, когда сполз на пол - ноги не держали. И всё удовольствие за какие-то пять фунтов.

Он был в отключке после своей дозы, и я без всяких проблем увёз его оттуда. Он три месяца провалялся в госпитальном крыле Хогвартса. Это было очень тяжело. Он ведь стал к тому времени законченным наркоманом. Сколько раз за эти три месяца я думал, что мне следовало оставить его там, где я его нашёл? Я не считал. Ему так нужен был его белый кристаллический друг, а никто из нас ему нужен не был, в особенности я.

Он умолял, требовал, грозил. Поговаривали, что его надо отправить в Сент-Мунго, но никто так и не решился. Догадываюсь, почему. Это выглядело бы, как будто мы от него отступились, а никто не желал признать этого. Когда стало ясно, что это надолго, заботу о нём взял на себя Невилл Лонгботтом. Он очень добивался, чтобы ему это позволили.

А потом я начал приезжать сюда, в этот маленький домик на одной из узеньких лондонских улочек. Приезжать каждую неделю. Сначала я ездил потому что меня попросили люди, которым я не мог отказать, а потом потому что не мог представить свою жизнь без этой еженедельной пытки. Каждую пятницу, в шесть часов я вхожу в эту спальню на втором этаже.

Впрочем, нет, четыре месяца назад был перерыв. Это тогда, когда ему удалось спровоцировать меня. Он в тот день вёл себя почти так же, как сегодня. Он использовал всё, что было в его распоряжении, чтобы вывести меня из себя. Всё. Я, самоуверенный болван, думал, что буду добрым и терпимым, что бы ни произошло. Что при любых обстоятельствах я буду помнить, что он просто болен. Ведь нельзя же всерьёз сердиться на человека, который болен?

Но когда он, похабно улыбаясь, раздвинул колени и приглашающим жестом положил руку себе между бёдер, все эти благие намеренья мгновенно вылетели у меня из головы. Ну не мог я на это смотреть. Не мог я видеть, каким он стал, я ведь ещё помнил, каким он был. Я несколько раз успел ударить его, прежде чем осознал, что я вообще делаю. А когда осознал, всё равно не остановился, просто не смог.

Я помню как бил его в лицо, безжалостно, не сдерживаясь. Губы я ему точно разбил, потому, что потом, когда Нев вытащил меня в коридор, рот у меня был полон крови. Не моей - его. Его отравленной крови. Я потом ещё несколько недель чувствовал этот привкус. Я его иногда и сейчас чувствую. Ещё помню ощущение его длинных шелковистых волос намотанных на мою руку. Я несколько раз ударил его головой о стену, сильно ударил. Я хотел, чтобы он, наконец, отключился.

Он сопротивлялся молча, ожесточенно, яростно. А я ломал его сопротивление как хрупкое стекло, которое так легко крошить в окровавленных пальцах. Я разбил о его тело кулаки, я бил, стремясь причинить максимально возможную боль, искалечить, стереть его из этой жизни. Я вывернул его тонкие, изящные руки за спину, выкрутил их, так что хрустнули суставы. Швырнул его лицом в подушки и навалился сверху, вбил колено между его ног. После всего, что с ним произошло, девственницей он не был точно, но даже при всём при этом боль я ему причинить сумел. Когда я вошёл в него, он рванулся и закричал. И потом продолжал кричать. Так жалобно, беспомощно, как зверёк, попавший в капкан.

Я не знаю, как Лонгботтом меня самого не убил. Тогда ему ещё в голову не приходило наблюдать за нашими встречами из соседней комнаты. Он тогда ещё думал, что может мне доверять. Его разочарование было ужасно, мне очень повезло, что он вообще-то человек мягкий. Плечо он мне вывихнул, наверное, случайно, когда выкидывал за дверь. А голову разбил я уже сам, споткнулся и упал, когда бежал прочь от этого дома.

Я стою в коридоре, опираясь о дверь. Да, сегодняшнюю встречу можно записать на счёт его побед, он все-таки заставил меня сбежать. Пусть даже из комнаты меня выгнал призрак четырёхмесячной давности. Светловолосый призрак с окровавленным лицом, с багровыми отпечатками моих рук на горле, изломанный, как кукла, побывавшая в руках жестокого ребёнка. Филёнки врезаются мне в спину. Но ещё сильнее режет слух смех, раздающийся из-за закрытой двери. Смех, постепенно переходящий в рыдания. Я больше не могу, я больше сюда не приду. И никто меня не заставит, ни Гарри, ни Дамблдор, никто.

Я грубо отталкиваю Лонгботтома, пытающегося заступить мне дорогу, и почти бегу вниз по лестнице, на середине оступаюсь и падаю.

Нев стоит предо мной с мокрым полотенцем, пытаясь стереть кровь, текущую у меня из ссадины на лбу. Да, что-то подозрительно часто моей голове требуется медицинская помощь после общения с нашим дорогим другом. Лонгботтом печально сопит. Он не говорит, что ему очень жаль, но это и так видно.

- Нев, скажи мне честно, что происходит? Он не ширяется уже почти год. В чём дело?

- Понимаешь, наркотики это же не причина, это, скорее, одно из следствий. С тех пор, как погиб его отец…

Ну, уж нет, я не спускаю ничего живому мертвецу, похоронному в комнате на втором этаже. И я ничего не спущу этому ангелу милосердия. И уж точно я не собираюсь ничего спускать самому себе. Подчеркнуто, разделяя слова тяжёлыми, как Непростительные заклятья паузами я произношу:

- С тех пор как мы убили его отца.

Лонгботтом испуганно вскидывает на меня глаза.

- Ну, да… да, ты же понимаешь, никто Драко, конечно, не винит, ты же понимаешь, Люциус был…

О, да совершенно верно если кто-то и был, то это именно Люциус Малфой. Самый могущественный чёрный маг современности, Вольдеморт не считается, к тому времени он уже не был человеком. Люциус - правая рука Тёмного Лорда, самый преданный и самый опасный его сторонник. Вместе они были почти непобедимы. Великой удачей для противников Вольдеморта оказалось то, что к моменту Последней битвы Люциуса Малфоя уже не было в живых.

Честь и хвала победителям чёрного мага. Чего нам стесняться? Давайте назовём их славные имена: Гарри Поттер, мальчик который выжил, Рон Уизли, его верный и преданный друг и Драко Малфой, отрёкшийся от преступного отца, перешедший на сторону сил Света.

Это, наверное, было очень красиво, когда мы стояли втроём плечом к плечу, кажется, кто-то уже успел написать невыносимо патетическую картину на этот сюжет. Это было очень символично, и со временем станет, наверное, одним из самых излюбленных эпизодов во всей Войне. Да, наверняка, станет. Люциус Малфой это заслужил.

Но… Только одно "но", о котором наверняка не захотят упомянуть будущие романисты, страшный и безжалостный чёрный маг, так и не поднял свою палочку, даже тогда, когда понял, что его заманили в ловушку. Он даже пальцем не шевельнул, чтобы уничтожить трёх нахальных мальчишек, среди которых был его родной сын. Его сын, эту ловушку подготовивший. Его белокурый Драко, его единственное дитя, его мальчик, написавший ему письмо, на которое Люциус Малфой не мог не откликнуться. Он даже не пытался защититься, когда его ударила соёдиненная сила трёх заклятий.

Вот так. Да, я тоже герой. Теперь понимаете, почему мне столь многое сходит с рук? Победителей не судят.

- Рон...

А, это опять Логботтом.

- Рон, ты ведь придёшь ещё? Понимаешь, он ведь только с тобой разговаривает. Когда тебя нет, он просто лежит и смотрит в потолок. Ты придёшь в следующую пятницу?

Лонгботтом не герой, совсем нет, и никогда не был. У него в голосе дрожат слёзы. Может, он и будет плакать потом, когда я уйду. Ему так жалко Драко, бедного Драко, который не вынес тяжести собственного предательства, такого красивого и хрупкого, как экзотическая бабочка на булавке. На игле.

Мне Драко не жалко, мне вообще никого не жалко, даже себя. Даже несчастного болвана Лонгботтома, который может расстраиваться оттого, что Драко с ним не разговаривает. Нет у меня жалости, поэтому я отвечаю резко и грубо:

- Не знаю, посмотрим.

Но я лгу - я знаю. Я знаю, что приду ещё и ещё. Как приходил каждый день в тот месяц, когда Нев боялся пускать меня к Драко. А если его опять попробуют от меня спрятать, я буду умолять, и требовать, и угрожать. Как умолял, и требовал, и угрожал тогда, пока Дамблдор не велел Лонгботтому пропустить меня, наконец. Дамблдор старый и мудрый, он видит и понимает. Он понимает, что я тоже на игле.

Конец

Написать отзыв Вернуться