Конец
Впрочем, Кассиус не уверен. Возможно, того ирландца
он просто таким запомнил. Память порой играет с ним странные шутки.
Он трет висок. В голове нарастает неприятное покалывание (недуматьнедуматьнедумать),
но старая встреча, слова, не сказанные тогда, другое солнце - зеленое сквозь
листву, искристое - слепит глаза, затмевая солнце, испепелившее степь.
Мустангер указывает куда-то за горизонт, и Кассиус тщится вспомнить, чем же ему не понравился тот
мальчишка.
Возможно, он дерзил. Может, он выскочил неожиданно, как заяц, из густых кустов,
окаймляющих дорогу, и испугал его лошадь. Может, он объяснял дорогу, путая
ирландские слова с английскими, может, сказал «нихи»
- варварский язык - и путанно пытался перевести:
«место, где река мелкая... где можно на лошади проехать». И светило солнце -
сквозь густую дубовую листву...
Наверное, это все степь. Проклятая степь гложет его воспоминания, и эта земля,
незнакомая, неисхоженная, неизведанная, не вызывает у него ничего, кроме мутной
злости - растоптать, перебить хребет, заставить поднести на блюде сокровища из
гробниц давно мертвых царей, сгнивших живьем от тлетворных миазмов, наползающих
из тихих глубоких заводей.
Кассиус выпрямляется в седле, окидывает взглядом
пепелище. Чертов скотомогильник. Загробный мир - вот он, здесь, весь мир - одна
большая могила, населенная призраками, охотящимися на путников в темноте. Он
резко оборачивается.
Повозки, лошади, знакомые люди с незнакомыми лицами, что-то объясняет мустангер, восседающий на слишком
хорошем для такой мрази скакуне.
Кассиус думает: мир, я принимаю твой вызов. Я выдержу
испытание твоим взглядом.
...Тогда, в Ирландии... он не знает, как случилось то, что случилось.
Мальчишка был грязный, наделенный той дикой расхристанной ловкостью, что бывает
у деревенских детей, прыгающих с камня на камень через холодный ручей, играющих
в салки в пыли утоптанных тысячами босых ног дорог, - разоритель птичьих гнезд,
любитель заглядываться на дорогих лошадей, потный едок картофеля.
Возможно, Кассиус хотел просто проучить его. Кажется,
у него в руках был хлыст. Память - одна большая гниющая язва, из которой
сочится блеклая муть искаженных воспоминаний. Кажется, в том лесу, о котором
впору слагать страшные сказки - о ведьмах из пряничных домиков, гложущих кости
маленьких сладких детей, - было безбожно много прилипчивой кусачей мошкары.
А на мальчике была дрянная холщовая одежда, которая
расползалась на нитки от малейшего рывка...
Мустангер уезжает. От пыли, поднятой копытами его
лошади, у Кассиуса слезятся глаза. На краю мира,
подернутого дымкой - дымом погребальных кострищ воспоминаний - уголком губ
улыбается его Луиза. Что-то шепчет на ухо этой толстой негритянке - что-то о
детях степей, у которых глаза выгорели, как череп, под испепеляющим небом, о
тех, кто в этой степи умирает.
Кассиус думает: мир, я выдержу испытание твоей
кровью. Пускай ты растопчешь меня - я затяну петлю на твоей шее, я заставлю
тебя изрыгать, вместе с черной смердящей кровью, хлопок, который есть золото,
тень разлапистых акаций, белые дома, прохладные внутри в самый изнурительный
зной, норовистых дорогих лошадей... Будь ты проклят,
мир. Будь мы все прокляты.
...Пригоршней звонких монет в пыли рассыпано солнце. Перед глазами у Кассиуса плывет. Клонятся к своему закату вековые дубы. Ирландия, презренный край, от которого смердит болотом и горькой
травой, край, в котором люди не умирают, но уходят в холмы и оттуда плетут
шелковые паутинные сети, в которых запутываются ноги лошадей, если всадник
будет неосторожен. Мир, в котором так легко...
...исчезнуть. С глаз, из памяти, с карты. Кто-то когда-то уже разыграл эту
партию, и Кассиус просто собирает чей-то - не свой -
выигрыш и готовится получить под ребро предназначенный кому-то другому клинок.
Закрывает верблюжьим покрывалом - в краях, где живут верблюды, жарко и никогда
не садится солнце - голову своего коня. Он не знает, когда мустангер
вернулся.
В повозке жарко, душно, темно, нечем дышать, нос забивают запах пота и
приторных духов Луизы, и в темноте ее колено касается его бедра, и тихо, как
кости, шуршат ее юбки.
...Трава, которую ели лошади, которые уносили своих всадников от погони, и их
потом разрывали волки, а волков убивали серебряной пулей в сердце при шальном
блеске факелов, и сквозь кости их, белые, как жемчуга, прорастала трава.
И в болоте голосят-надрываются жабы.
А мальчишка не кричит, не стонет, не дергается, как дергался было вначале, лишь
чуть сильнее жмурится, когда Кассиус входит в него до
основания - снова и снова, сжимая его бедра, то
вздергивая, то вжимая в траву. И Кассиусу самому
кажется, что это продолжается слишком долго, воспоминания расслаиваются и
красно-зеленым калейдоскопом стелятся в бесконечность. И этот
маленький ирландец, этот сукин сын, не вызывает у него ничего, кроме отвращения
- его веки, припухшие от непролившихся слез, его
бледные ляжки и дыхание со свистом сквозь зубы, и кровь эта, как из свиньи...
от отвращения он не может кончить, и лишь сильнее двигает бедрами, дыша
мальчишке в лицо, пальцы впечатывая в его кожу...
Потом он встает, вытирается; не глядя, бросает платок мальчишке. Натягивает
штаны.
С ухмылкой бросает мальчишке монету. Тот не шевелится, не пытается прикрыться. Кассиусу невольно вспоминается заводной паяц со злобным
лицом, которого он сломал когда-то в детстве. Паяц кривится и плюет ему на
сапог.
...Буря утихает, и только пыль жирным дымом от древних пожарищ стелется по
земле. Кассиус кашляет, оглядывается.
Мустангер о чем-то говорит с дядей Вулли. Кассиус нюхом, шестым
чувством, затылком чувствует в нем противника. Равного в своей смелости,
равного в своей дерзости, равного в сумасшедшем, на грани срыва, желании
победы. Равного по силе и дикой гордости.
Не к месту ему вспоминается богато накрытый стол на севере Ирландии. Спокойное
доброе лицо мистера Джеральда. «Сейчас я представлю
вам своего сына,» - и тонкое бледное лицо, злой взгляд
из-под темных ресниц.
Морозцем по коже пробегает тот страх, страх, умерший много лет назад. Кассиус еще не знал, что мальчишка не скажет - ни отцу, ни
кому-либо еще. «Мой сын...» - полный гордости голос...
Мустангер называет имя.